Летопись

H.Nov. [А.Р.Кугель] выражает сожаление, что пьеса Чехова “Дядя Ваня”, обошедшая многие провинциальные сцены, Петербургу совершенно незнакома; между тем она “проще, естественнее и понятнее “Чайки”, “порочной, так сказать, от рождения” (“Театр и искусство”, N 31, 2 авг.). В августе Художественный…

H.Nov. [А.Р.Кугель] выражает сожаление, что пьеса Чехова “Дядя Ваня”, обошедшая многие провинциальные сцены, Петербургу совершенно незнакома; между тем она “проще, естественнее и понятнее “Чайки”, “порочной, так сказать, от рождения” (“Театр и искусство”, N 31, 2 авг.).

В августе Художественный театр приступил к репетициям “Чайки”. “Если бы ты незримо присутствовал,— писал Вл.И.Немирович-Данченко автору 24 августа,— ты немедленно начал бы писать новую пьесу!..” (Ежегодник МХАТ, т. 1, М., 1946, с. 109—110).

Л.Я.Гуревич пишет Э.И.Мешингу о состоянии дел в “Северном вестнике”, 19—20 августа: “Я “банкрот”. Это случилось полгода тому назад... Я тогда не застрелилась, потому что сказала себе так: “Такой журнал важнее, серьезнее всех моих долгов и всех моих унижений. Если я смогу спасти его, я должна жить”...…

Л.Я.Гуревич пишет Э.И.Мешингу о состоянии дел в “Северном вестнике”, 19—20 августа: “Я “банкрот”. Это случилось полгода тому назад... Я тогда не застрелилась, потому что сказала себе так: “Такой журнал важнее, серьезнее всех моих долгов и всех моих унижений. Если я смогу спасти его, я должна жить”... Первую мою комбинацию, еще до банкротства, испортили Мережковские... Весною... я сорвала сама одну жизненно очень выгодную комбинацию, не сделав принципиальной уступки... При таких условиях я должна искать людей, которые пожелали бы образовать товарищество...”; 28 августа: “Я опять сорву переговоры, потому что на принципиальные уступки не пойду... Русское общество невероятно тупо в вопросах идейных, чисто умственных и литературных”; 3 сентября: “Мое дело с марксистами уже решилось отрицательно — как я и предполагала” (РГАЛИ, ф. 131, оп. 1, ед. 56). 7 сентября Д.С.Мережковский писал П.П.Перцову: “О превращении Северного Вестника в хлев для марксят я пока не слышал, но если это правда, то с восторгом пойду и в хлев” (Р. Л., 1991, N 2, с. 178).

28 августа Л.Н.Толстому исполнилось 70 лет. Еще в мае было разослано секретное распоряжение министра внутренних дел, запрещающее “празднование этого юбилея, а также и всякие о нем упоминания в печати” (Р. Бог., 1917, N 11—12, с. 66). Подписав циркуляр в качестве секретаря журнала “Вопросы философии…

28 августа Л.Н.Толстому исполнилось 70 лет. Еще в мае было разослано секретное распоряжение министра внутренних дел, запрещающее “празднование этого юбилея, а также и всякие о нем упоминания в печати” (Р. Бог., 1917, N 11—12, с. 66). Подписав циркуляр в качестве секретаря журнала “Вопросы философии и психологии”, Ю.И.Айхенвальд поделился своими размышлениями с М.О.Гершензоном: “России, по-видимому, очень стыдно, что Толстой принадлежит ей, и она хочет замолчать его” (ЛЖТ Толстого, с. 285).

Однако промолчать о том, о чем писала пресса всего мира, оказалось невозможным. В сентябре и русские газеты стали помещать статьи о юбилее, а “Биржевые ведомости” (8 сент.) выпустили номер, с портретом Л.Н.Толстого, биографической справкой и статьей А.Измайлова “Залог будущей славы”: “Вся духовно живущая Россия должна сойтись в единогласном и дружном преклонении перед колоссальным талантом художника, являющегося гордостью всего века”. Розанов, упомянув о “жестокости негодования” на “уклонения” Толстого, заметил: “Коренное русское лицо, доведенное до апогея выразительности и силы”, “наша родная деревня, вдруг возросшая до широты и меры Рима” (Н. Вр., 22 сент.). О.Б.А. [В.Г.Короленко] писал: “Наше время — переходное время, и Толстой, может быть, один из самых крупных и уж во всяком случае самый яркий из представителей этого “перехода”... самые его ошибки характерны и велики... могучая фигура гениального писателя, ходившего за плугом, и российского графа, надевшего сермягу, останется навсегда яркой вехой на нашем пути, самым характерным выражением... лучших стремлений нашего переходного времени” (Р. Бог., N 9). Цензурный комитет, пропустивший эту заметку, “получил нагоняй” от Главного управления по делам печати (В.Евгеньев-Максимов, “Из истории “Русского богатства”, Р. Бог., 1917, N 11—12, с. 66).

А.Чехов — II. “Крыжовник”, III. “О любви” (Р. Мысль, N 8). А.Скабичевский писал, что первыми во вновь полученной книжке журнала разрезаются произведения Чехова, поэтому “три вышеозначенных рассказа г. Чехова, наверно, успели уже прочитаться всею грамотною Русью с такою же жадностью, с какою некогда…

А.Чехов — II. “Крыжовник”, III. “О любви” (Р. Мысль, N 8).

А.Скабичевский писал, что первыми во вновь полученной книжке журнала разрезаются произведения Чехова, поэтому “три вышеозначенных рассказа г. Чехова, наверно, успели уже прочитаться всею грамотною Русью с такою же жадностью, с какою некогда проглатывались новые рассказы Тургенева или Льва Толстого”. И хотя в этих рассказах нет прописных истин, нет того, что привыкли называть “идейностью”, каждая строка в них содержит “горький протест” против “пустой и бессодержательной” жизни (Сын От., 4 сент.). Рецензент “Донской речи” (29 сент. и 7 окт.) подчеркнул, что новые рассказы Чехова представляют собой трилогию, “художественную разработку одной и той же идеи”. За внешним объективизмом у Чехова всегда присутствует “душевная боль”, вызванная “напряженным, но безнадежным исканием смысла жизни”: “Вы чувствуете, что “футляр жизни”, к которому вы притерпелись и привыкли, на самом деле слишком тесен... что вам в нем душно, тяжело, что он сковал вас слишком грубо”. А.Б. [А.И.Богданович] считал, что пора прекратить разговоры о бедности современной литературы, так как в ней происходит “неумолчное биение живой силы в беллетристике,— силы, далекой от оскудения и слабости, от декадентских кривляний и жалких попыток к символизму”. Однако “интерес к произведениям г. Чехова нельзя даже сравнить с тем отношением, какое высказывается к другим авторам”; А.Б. полагает, что в последних произведениях Чехова “жизнерадостное, бодрящее чувство как бы совсем покинуло автора”, несмотря на то, что “жизнь в целом отнюдь не так уж мрачна...”; в писателе “назревает какой-то перелом, прорывается нечто сближающее его с другими нашими великими художниками, которые никогда не могли удержаться на чисто объективном творчестве и кончали проповедью” (Мир Б., N 10). Скриба [Е.А.Соловьев] писал, что Чеховым владеет “страшная мысль о роковом торжестве пошлости и тупого самодовольства, о ненужности и невозможности счастья для всякого, возвышающегося над идеалом собственного крыжовника” (Од. Нов., 3 дек.). А.Измайлов считал, что Чехов “болен мировой скорбью”, которая заставляет его изображать “хмурых людей, печальные факты, серые и пасмурные дни, осеннюю умирающую природу”, превращается в художника-субъективиста “в ущерб художественности картин”, ибо “устремляется к решению вопросов жизни и религии” (Бирж. Вед., 28 авг.). Рецензент “Книжек Недели” (N 9), полемизируя с теми критиками, которые хотят представить Чехова “отчаянным и зловредным пессимистом”, утверждал, что в его “житейских элегиях” есть “что-то примиряющее с жизнью и прощающее ей...” В.Поссе находил в рассказе “О любви” “высоко нравственное” “положение Ницше: “Делай все, что желаешь, но сначала научись желать”” (Обр., N 10). “Верность долгу и уважение к себе и другим — вот что помешало им любить” (Р. Вест., N 10). В “Крыжовнике” — “умный протест против всякого суживания потребностей и запросов человеческой души”; в целом, рассказы Чехова последнего времени, несмотря на некоторую старомодность повествовательной структуры” и отсутствие “новейших красок”, “в гораздо большей степени принадлежат современной волне идейных исканий, чем разные тенденциозные писания...” (А.Волынский, С. Вест., N 10—12). А. -лов [А.И.Шепкалов] увидел в цикле рассказов “трилогию”, изображающую разновидности “футлярной жизни”, сковывающей свободу человека. Чехов настоящий “сын нашего безвременья”, его постоянная “душевная боль” связана с “напряженным, но безнадежным исканием смысла жизни” (“Донская речь”, 29 сент., 7, 8 окт.).

П.Ф.Гриневич [Якубович] — “Итоги двух юбилеев” (Р. Бог., N 8). В связи с юбилеями Некрасова и Белинского дана характеристика современной литературы: называют десятки имен даровитых и “высоко талантливых” беллетристов, поэтов, в которых “нельзя отрицать искры Божией”; “конечно, г. Горький и г-жа Микулич…

П.Ф.Гриневич [Якубович] — “Итоги двух юбилеев” (Р. Бог., N 8). В связи с юбилеями Некрасова и Белинского дана характеристика современной литературы: называют десятки имен даровитых и “высоко талантливых” беллетристов, поэтов, в которых “нельзя отрицать искры Божией”; “конечно, г. Горький и г-жа Микулич беллетристы очень талантливые; конечно, г. Чехов известен уже и за границей, как гордость современной литературы”; “конечно, гг. Минский, Бальмонт, Мережковский и даже Сологуб поэты не без дарования”, “известную степень дарования” следует признать и за В.Брюсовым. “В чем же дело?” “Современный поэт, достойный этого времени должен... быть сыном своего народа и сыном века”.

Гриневич жалуется на “идейное” оскудение современной беллетристики и поэзии, не понимая, что у искусства “методы и задачи совершенно иные, чем у публицистики” (Кн. Нед., N 10, Из лит. мира).

В марте—августе вышло 6-томное собрание сочинений К.К.Случевского (СПб., изд. А.Ф.Маркса, 1898), тираж каждого тома — 4000—5100. Н.Минский подчеркивал в произведениях Случевского то, что он “не оптимист и не пессимист, не ретроград и не радикал, не тенденциозный писатель и не поклонник чистого искусства”,…

В марте—августе вышло 6-томное собрание сочинений К.К.Случевского (СПб., изд. А.Ф.Маркса, 1898), тираж каждого тома — 4000—5100.

Н.Минский подчеркивал в произведениях Случевского то, что он “не оптимист и не пессимист, не ретроград и не радикал, не тенденциозный писатель и не поклонник чистого искусства”, “у него нет программы жизни... он не размахивает картонным мечом, ни политическим, ни религиозным, ни эстетическим”. Большую ценность представляет интимная лирика Случевского, лирика “выстраданной мысли”, что же касается “эпоса, и драматических отрывков, и патриотических од, и поэм, написанных на народный лад”, то все это является балластом на его “поэтической ладье” (Нов., 16 июля). Случевский представляет “живой дух истинной поэзии” ([П.Ф.Николаев], Р. Мысль, N 5, Периодич. Изд.). “Чудному поэтическому дару его не суждено было заглохнуть”; не будучи народником, является “народным поэтом”, бросающим вызов “петербургским кабинетикам и аудиториям”, “самозванным радетелям русского пахаря” и “незванно-непрошенным” “доморощенным марксистам”. В “Песнях из уголка” “зовет на лоно природы”, “почти видит Христа, идущего по земле” (Ап.Коринфский, “Поэзия К.К.Случевского”, Моск. Вед., 14, 16, 17 марта). Поэзия Случевского поражает “свежестью и задушевностью лиризма”, не утраченного “под гнетом лет”, “оригинальностью мысли”, но “страдает вычурностью, темнотою образов, небрежной внешней обработкой” (В.П.Буренин, Н. Вр., 2 окт.). В прежние десятилетия его “узко-индивидуальная” поэзия, с верованием в “особый трансцендентный мир”, была не признана; “теперь следует ожидать большого успеха” (Пл.Краснов, “Вне житейского волненья”, Кн. Нед., N 9). В раздвоенной поэзии Случевского царит “демон анализа” и “мистический рационализм”, в ней — “холодный созерцатель, налагающий руку на горячий порыв” (В.Грибовский, “Художник-мыслитель”, Кн. Нед., 1899, N 1). “Попытки открыть г. Случевского как ... некие стихослагательные мощи” делались уже 20 лет назад (Old Gentleman [А.В.Амфитеатров], Рос., 1900, 16 июня).

В августе вышла последняя книжка “Русского обозрения” (N 5), основанного в 1890 г., получавшего неоднократные правительственные субсидии, но не сумевшего завоевать читателя (подписка не дотянулась и до 2000 экз.). В.Розанов вспоминал, что “Русское обозрение” было продано с аукциона за “странную…

В августе вышла последняя книжка “Русского обозрения” (N 5), основанного в 1890 г., получавшего неоднократные правительственные субсидии, но не сумевшего завоевать читателя (подписка не дотянулась и до 2000 экз.). В.Розанов вспоминал, что “Русское обозрение” было продано с аукциона за “странную сумму” — семь рублей (“Судьбы нашего журнального консерватизма”, Н. Вр., 1900, 30 июня).

К.Бальмонт — “Тишина. Лирические поэмы”. СПб., изд. А.С.Суворина, 1898, тираж — 1200. [П.Ф.Якубович] назвал Бальмонта плодовитым и энергичным поэтом-символистом, повторяющим, однако, “давно и невозвратно уже пройденные зады романтизма” — “любовь ко всему туманному, неземному, фантастическому,…

К.Бальмонт — “Тишина. Лирические поэмы”. СПб., изд. А.С.Суворина, 1898, тираж — 1200.

[П.Ф.Якубович] назвал Бальмонта плодовитым и энергичным поэтом-символистом, повторяющим, однако, “давно и невозвратно уже пройденные зады романтизма” — “любовь ко всему туманному, неземному, фантастическому, таинственному”, подновляя их “ужимочками символизма”, причем “музыкальность стихотворений покупается ценой утраты логической связи” (Р. Бог., N 12, Нов. Кн.). А.Б. [А.И.Богданович] использовал разговор о новом сборнике Бальмонта для полемики с Н.Минским, утверждавшим в “Новостях” (5 ноября) жизнелюбие новой поэзии: “Ни радости, ни печали, ни оптимизма, ни пессимизма в “поэзии” г. Бальмонта и следа нет. Есть одно кривлянье, пустая игра словами, рифмами и неестественно-манерными созвучиями... За один лермонтовский “железный стих, облитый горечью и злостью”, мы охотно отдали бы всю новую поэзию с г. Минским на придачу” (Мир Б., N 12). Иная точка зрения была высказана Пл.Красновым: сложившись под влиянием Шелли и Ницше, Бальмонт “все-таки остается оригинальным русским поэтом”; “влияние Ницше выразилось в презрении к человечеству, особенно слабому, в отрицательном отношении к таким чувствам, как сострадание (“Человеческого стона полюбить я не могу”), в стремлении к одиночеству, в определенном нежелании походить на людей... Наконец,— в симпатии к сильным личностям, хотя бы и не отличающимся нравственными принципами и не принесшим пользы человечеству” (Кн. Нед., 1899, N 1). А.Волынский так оценивал творчество прежнего сотрудника журнала: Бальмонт “умеет передать иногда очень тонкие впечатления от природы... и в этом отношении он стоит бесспорно выше некоторых своих товарищей по литературно-поэтическому направлению. Его стих нежнее и гибче, чем вылощенный стих г. Мережковского, музыкальнее, чем глубокомысленный, но нестройный стих г. Минского. Если что роковым образом стоит на творческом пути г. Бальмонта, так это именно его холодная душа, с ее надуманными претензиями в области поэтических отвлечений, с ее вечною рисовкою недоступными ей соприкосновениями с безбрежным и бесконечным” (С. Вест., N 8—9). Граф Алексис Жасминов [В.П.Буренин] нашел, что Бальмонт поет “темно и неосмысленно”, “таскает обноски европейских мод” (Н. Вр., 13 ноября).

В.Я.Брюсов писал Бальмонту в начале 1899: “...Ваша истинная книга — “Тишина”. В ней узнал Вас таким, как знаю, и в ней внятны мне все любови Ваши, все пути мысли. г. А.Волынский, хоть Вы и защищали его когда-то, конечно, не смыслит в стихах ничего, мне это ясно” (ЛН, т. 98, кн. 1, с. 105).