М.Горький — второй том “Очерков и рассказов”. СПб., изд. С.Дороватовского и А.Чарушникова, 1898; тираж — 3500.
Первое отдельное издание рассказов Горького вызвало огромное количество откликов, среди которых не было отрицательных. Однако Горький писал 27 сентября Ф.Д.Батюшкову: “Прав я или нет — но к той критике, какая есть,— отношусь только с любопытством, в уверенности, что иного отношения она не стоит. Это не дерзость, это скорее всего — грустный факт” (Письма, т. 1, М., 1997, с. 273).
Первые критические отклики появились через неделю после выхода II тома (А.Скабичевский, Сын От., 1 и 8 мая): “Каждый рассказ г. Горького представляет собою нечто законченное, содержащее в себе драматический сюжет, цельный, стройный, гармонический, развитой”, причем художественность и тенденциозность не мешают, а помогают друг другу. Единственный недостаток — “идеализация” героев. Критик оспаривает возможный вывод о “неомарксизме” Горького, основанный на презрительных высказываниях его героев о крестьянах. Если бы он был марксистом, “мы могли бы ждать от него некоторой идеализации фабричных рабочих насчет деревенских мужиков; но ничего подобного в рассказах его мы не встречаем! Фабричного быта г. Горький вовсе не касается...” В “Мальве” и “Челкаше” показано “развращающее влияние города и фабрики на народ”. Как “знаменитые “Пьяницы” Гл. Успенского”, “в салоны российской беллетристики” вошло новое сословие “обескураженных”.
Н.Минский видел в произведениях Горького “новую и рискованную” “проповедь права сильного”, а в героях — “сверхбосяков и сверхбродяг, проповедников какого-то нового провинциального ницшеанства и приазовского демонизма”, “которым тесно в рамках старых понятий о добре и зле”. Критики отнеслись с “нервным вниманием к этому “порой даже слишком своеобразному” таланту, отдающему предпочтение “вольным... инстинктам жизни перед надуманной мудростью и святостью”, которыми “насквозь пропитана” литература (Нов., 21 мая). В другой статье Минский назвал Горького “вполне законченным и крупным художником”, отдающим предпочтение “отребьям городского населения” перед “представителями земли” и проповедующим “самые еретические и ницшеанские” тенденции устами “дикарей цивилизации” (Нов., 1899, 28 янв.). В очерках Горького, писал А.Б. [А.И.Богданович], “чувствуется бодрое настроение, что-то независимое и гордое, чем они резко отличаются от очерков других авторов, касавшихся того же мира нищеты и отверженности”; вопреки почти всеобщему мнению об идеализации босяков, Богданович понимает, что для Горького “бывшие люди” — это отбросы общества, но их “беспокойные души”, их “любовь к свободе ради нее самой” “он вырисовывает с нескрываемым интересом...” (Мир Б., N 7).
И-т [И.Н.Игнатов] подчеркивал в героях Горького “стремление к добру, к истинной нравственности, к большей справедливости, к заботе об уничтожении зла” и намечал три типа горьковских босяков: скептики, “энергичные борцы за справедливость”, “несчастные искатели истины” (Р. Вед., 22 авг.).
Герои Горького, писал рецензент “Русской мысли” (N 8), сознают, что “так жить нельзя — не только им самим, но и целому классу людей, им подобных, что необходимо изменить что-то существенное и основное в укладе их жизни, но что надо изменить, до этого они своим умом дойти не могут...”
“Русское богатство” посвятило книжкам Горького две статьи Н.К.Михайловского и обстоятельную рецензию [Е.А.Соловьева] в N 7, где говорилось, что, “оставаясь романтиком с начала до конца”, изображая “разновидности все одной и той же идеи — стихийного стремления к полной, абсолютной свободе”, Горький мало уделяет внимания “оседлым людям” и положительной программе, о шаткости которой говорит аллегория “О чиже”.
В статье “О г. Максиме Горьком и его героях” Михайловский писал: “Два томика его рассказов представляют собой нечто вполне определенное, притом такое, что может доставить и художественное наслаждение, и пищу для размышления...” Основной мыслью статьи было стремление показать, что Горький “не принадлежит к числу тех оптимистов, которых радует промышленный прогресс как таковой”, что задача его лежит где-то в стороне от грубого противопоставления деревни и города”. И хотя босякам Горького свойственно “глубокое презрение к мужику и к деревенскому житью” (“Челкаш”, “Мальва” и др.), с таким же презрением они относятся “ко всему окружающему”, они “не столько отверженные, сколько отвергшие”, все “крайние индивидуалисты”. При “потрясающей правде” изображения герои Горького почти сплошь “поэты и философы”, “щеголяют красотою речи и философским парением”, говорят “превосходным языком самого автора”, не характерным для этого слоя. При этом не показаны социальные причины босячества; Михайловский, в отличие от Горького, не считает этих людей, порвавших старые общественные связи, “новым классом”, относит их к люмпенам, которым пророчит “разгром европейской цивилизации”.
Во второй статье “Еще о г. Максиме Горьком и его героях” (Р. Бог., N 10) Н.К.Михайловский говорит о “большой художественной силе”, которую приобрела в лице Горького русская литература; ставит вопрос о влиянии Достоевского на изображение женских образов (“желание первенствовать, покорять”, “тяготение к... чрезвычайному”, жажда наслаждения и страдания), а также отмечает “интересные совпадения” с идеями Ницше, которые “носятся в воздухе”. В “отвлеченных, очищенных” босяках, а также в аллегориях и символах Горького проглядывают “ницшеанские прирожденные господа” “в противоположность разной деревенщине”, “жадным рабам” и т.п. Лучшими рассказами критик называет “Челкаша” и “Скуки ради”, а в “Ошибке” видит “угрозу декадентства в творчестве Горького”.
“Когда я узнал, что Николай Константинович написал обо мне,— писал Горький В.Г.Короленко в конце ноября,— у меня сердце екнуло. “Вот оно — возмездие”,— подумал я. Оказывается, что и он видит во мне нечто заслуживающее внимания и даже одобрения... Я думал, он строже отнесется ко мне... Хотелось бы мне сказать Н.К. что-то очень хорошее, да не умею. Сказать — спасибо? А зачем оно ему? Да и мне не это нужно” (Письма, т. 1, М., 1997, с. 292—293).
А.Басаргин [А.И.Введенский], назвав Горького “певцом тоски и скуки”, а “Песню о Соколе” — “прелестным подражанием былинному эпосу”, пытался истолковать его произведения в духе славянофильства: тоска героев Горького не имеет ничего общего с экономическими, социальными и общественными идеями, т.е. грубо-материалистическим миром, в котором погряз “западный человек”, заглушивший свою духовную жизнь “стуком фабрик”, а вызвана “аскетическим стремлением русского человека “уйти из мира”” (Моск. Вед., 10 окт.).
В.Поссе (“Певец протестующей тоски”, Обр., N 11) отмечал, что тоска многих героев Горького — “деятельная, протестующая... не от бессилья, а от избытка сил, не находящих себе разумного выхода”. Назвал Горького “первым талантливым художником — представителем рабочего пролетариата”, поставив знак равенства между босяками и пролетариями; утверждал, что для Горького “нравственное и сильное” — “почти синонимы”, “это реакция против славянской расплывчатости, мягкости и покорности”.
“Отблески ибсеновских и ницшеанских идей” отмечал и А.Волынский; “апофеоз босяка” “оказался как бы живою иллюстрацией” “новейшей сверхчеловеческой философии”. “Типа человека голодного, нищего, но гордого своей полной независимостью, преисполненного какой-то мировой, всечеловеческой поэзии,— такого типа не было до сих пор в литературе” (С. Вест., N 10—12).
М.Протопопов “усматривал в духовной физиономии” Горького, “идеалиста, не имеющего идеала”, “удивительную амальгаму”: “воинствующий во имя идеала пессимизм”, “идейный лиризм”, “страстную жажду жизни”, “чуткий инстинкт красоты”, “потребность подвига и жертвы”. Герои Горького ведут свою родословную от “бунтаря-разрушителя” Васьки Буслаева, а не от “земца-строителя” Ильи Муромца, который “нужен всегда”, а Васька — “только в периоды острых кризисов”, чтобы внести “движение” в “устойчивость” жизни. Босяки — это “соскочившие с рельсов локомотивы”, которые “никуда, как только в лом, и не годятся...” (“Пропадающие силы”, Р. Мысль, 1899, NN 5—6).
28 июля П.Д.Боборыкин просит Е.П.Леткову-Султанову прислать ему книги Горького в Баден-Баден: “Я читал только те две вещи, что были в “С[еверном] В[естнике]” — рассказ из жизни рыбаков с приморской Геддой Габлер и повесть с девицей, которая не одолела и трех страниц Боборыкина” [“Мальва” и “Варенька Олесова”]. По недавнему фельетону Минского знаком с лицами, точнее с языком других, лучших рассказов. Талант настоящий, не скажу, чтобы особенно “грубый”, но не уравновешенный и злоупотребляющий проповедью бытового “ничшеянства”. Шага вперед нет, а выше — только (или больше) в области письма; а темперамент — не есть еще художественная заслуга... Горький, по “настроению”... реакция чеховскому кисловатому пессимизму... но заявление этих новых вопросов — впервые выражено было “амбарным Сократом”, в романе “Перевал”. Чтобы осуществить это в образах, надо было, роковым образом, пойти искать в народ, что он и сделал”. 12 августа: “Спасибо... за Горького. Прочел еще несколько вещей. Талант яркий и душа мятежная: в этом его самобытность, но идет он по прямой линии от Левитова, Глебушки [Успенского], Альбова, а в письме... от Антона Чехова. Все их мотивы налицо, и всего более порыв к ничшеянскому анархизму... Минский его сильно хвалит... Но вся критика Минского — на закваске кружковщины, и ее запах и вид для меня явление такое противное! ... Эти символистские умишки хуже всяких прямолинейных тупиц. Над нашей критикой висит вековое проклятие!” (РГАЛИ, ф. 280, оп. I, ед. 82).